«Мне бы только, чтоб жизни
Смерть моя пригодилась.»
П. Грушко, «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты»
*
14 июля сего года семидесяти лет скончалась Людмила Вязмитинова, автор книги о современной литературе «Тексты в периодике», человек известный в самых разных литературных стратах и не только в России. Знали ее в основном как критика, писавшего о современных поэтах и очень активного культуртрегера, особенно в последние годы. Она была одной из первых, кто заговорил о литературе девяностых (в частности, о поэзии) как об отдельном и уникальном явлении. В восьмидесятые и начале девяностых Людмила работала редактором, и ее талант как редактора и корректора ценили многие издательства. В частности, вместе со своим мужем коллегой, поэтом и прозаиком Андреем Цукановым, Людмила сделала редактуру нескольких томов сочинений Мераба Мемардашвили. Я знала Людмилу с середины девяностых.
*
Видеть поэта как отдельную сущность, чувствовать ее изменения и поведение дано не многим авторам, о поэзии пишущим. Это дар поэтолюбия. И что интересно, видящий поэта автор может и не обладать талантом литературного критика, — но, когда талант есть, рассказ о поэте превращается в сагу. Здесь нужно вычленить корень кубический штампов, что значит — расстаться с половиной собственного представления, которое конечно дороже всего на свете; — забыть о гении и злодействе, о работнике текста, о главаре и горлопане, о чудесном ребенке, повелевающем мирам, о цифровой точке вселенской боли, — речь о поэте в его наготе. Поэт очень пластичен и может принять любую из вышеназванных форм, но не стоит обращать на них внимание, хотя порой приходится.
Людмила чувствовала и порой могла точно объяснить, что поэт и культура (цивилизация) — вещи несовместимые.
Поэтолюбие — талант редкий и мало ценимый. Конечно, лучше написать некое подобие аналитической статьи о критике и о работнике культуры, о его значении и масштабе. Но поэтолюбия как-то стесняются. Оно никогда не попадет в фокус человека. Иранская культура, по счастью, оставила нам примеры подлинного поэтолюбия. Античная Греция устами Платона также оставила нами пример поэтолюбия, но уже в другом ракурсе.
Я знала действительно поэтолюбивого человека. Может быть, самое ценное, что было в Людмиле — это именно поэтолюбие (так мне видится). Способность узнавать, предугадывать, слышать поэта. Она видела и слышала поэта, как невеста жениха, и мне нравится эта метафора. Поэтолюбие давало ей силы работать за десятерых критиков, находить в мощном потоке информации спорные и проблемные точки культуры, — точки роста и точки угасания. Именно благодаря поэтолюбию (на мой глаз) Людмила была внимательна к каждому автору.
*
Людмила органично и удивительно своевременно слилась с уходящим навсегда пластом культуры, которую и я тоже считаю своей, с которой никак не хотят попрощаться недальновидные умы, и о которой адепты новых течений, даже при тщательном изучении, представления не получили. А Людмила была ее частью, — серединной, лежавшей от послевоенных бараков, в которых мерцали глаза молодого Сапгира и слышался голос Всеволода Некрасова; той части, где Тимфеевский написал текст о неуклюжих пешеходах; той части, где жили Подорога и Мемардашвили, где росли глухие металлургические леса Александра Еременко и звучал голос Петра Мамонова; той части, которая протянулась до Балтики где расположилось, кроме прочих диковинок, «Войско», сборник стихотворений Всеволода Зельченко, части, которая обнимала Крым с его «Полуостровом» и центральную полосу с ее «Транспонансом» и расщепленным многочисленными слоями самиздатом; той части, где проходили первые фестивали верлибра. Там чудеса, там леший бродит.
В этой среде надо было жить, а изучение даст едва лишь материал для небольшого хайпа. Сейчас все это веселое разнообразие мало кому интересно, а память о нем, насчитывающая несколько работ, весьма извилиста. Работ может быть несколько сотен, что вряд ли, — но их значение минимально, так как на каждую работу найдется десяток личных мнений в комментариях, а нынче главное, конечно, комментарии. Полилог перерос в мультилог — тот же полилог, только перенасыщенный саморекламой, а мне в мире мультилога скучно.
*
В фб лучше не заглядывать и не читать, что пишут о том или ином событии и человеке. Но я отчасти педант, и заглянула. И еще раз убедилась, что человек с его переживаниями и надеждами сейчас представляет собой только мишень для комментариев, которые сделали может быть не совсем люди (а, скажем, алгоритмы фб). Посты, даже написанные теми, кого я знаю четвертый десяток лет (а кто такая я для них, рефлексирую), тоже оставили нечеловеческое впечатление. Будто их писала искусственно выращенная рука, живущая сама по себе, которую вживили, как некогда протез. И это есть то новое, с чем все мы живем и что год от года будет усиливаться. Это трансгуманизм.
То, что настораживало человека, после его ухода подняло голову и выучило его имя. Отзывы на кончину Людмилы напомнили мне танцы трансгуманизма. Ритуальные. По счастью, ее эти танцы не касаются.
Трансгуманизм, который так интересовал Людмилу в последние годы (а особенно в последний год) и которому посвящены были несколько круглых столов, в организации которых она принимала участие, и будет отправной точной моего рассказа. Есть текст, и именно с ним предстоит иметь дело. Мне или воображаемому читателю, будет ясно чуть позже.
*
Когда человека знаешь и чувствуешь давно, писать о его уходе особенно трудно. Однако кончина Людмилы пришлась на довольно интересную, болезненную и трудно определимую, по причине слишком близкого нахождения, часть времени. Можно назвать эту часть витком спирали, можно порассуждать о нелинейности времени, но уже сформировалась инерция, по которой имена, вставшие этим летом рядом, таки останутся стоящими рядом в восприятии всех, кому эти имена что-то говорят.
Когда-то Людмила сказала мне, рассказывая об одном очень и очень важном для нее моменте: «Я почувствовала, как под ногами вращается земля». Вот это чувство — вращающейся под ногами земли — отчасти испытываю и я теперь.
Лето 2021 запомнится мне уходом троих людей, разных по масштабу, по интересам и родам деятельности, но все же принадлежащих к одному району, если так можно сказать. Александр Еременко (чьи стихи Людмила считала гениальными), Петр Мамонов и Людмила Вязмитинова. Теперь как будто нет одной из улиц, но меня туда все еще тянет. Память будет выветриваться и дальше, и я не из тех, для кого хранить и сохранять — главное. Мне важно движение, а оно есть. И то, что мне казалось странностью моей знакомой, теперь материализуется, и довольно быстро. Здесь можно поставить ссылку: см. Трансгуманизм. Металлургические леса. Пятьдесят второй понедельник. Это цитаты, если что.
*
А теперь несколько штрихов к портрету.
Я точно не помню год нашего знакомства. Летом 1994 года я бывала на Халтуринской, у Алексея Корецкого, поэта. В его комнате, скорее напоминавшей лабораторию эстета-биолога, происходили разнообразные по составу и довольно интересные собрания. Там я впервые увидела статную белокурую женщину с тигриными глазами, в легком светлом платье. Она была чрезвычайно серьезна, и это даже вызвало во мне сочувствие. «Ну мы же все здесь клоуны, что же она так верит всем нам?» — подумала я. Потом, как оказалось, это было едва ли не основное ее качество: верить и тщательно проверять. И верить, и проверять — оба пункта обязательны. Но сначала верить. Кажется, это знакомство тогда развития не получило.
В 1995 году не помню каким ветром (скорее всего позвал литератор Данила Давыдов) меня занесло на Никитскую, на заседание Лиги Литераторов, к покойному Кириллу Владимировичу Ковальджи и Евгению Бунимовичу. Знакомство мое с Людмилой возобновилось. Тогда же впервые я увидела Андрея Цуканова. Людмила прочитала стихотворение о колоколах, которое я для себя отметила. Тогда же на заседания Лиги ходил и приятель Корецкого — критик Кирилл Анкудинов, он, кажется, еще учился в Москве. Диалоги Людмилы и Кирилла надо было бы записывать; парадоксальные мысли, и особенно свойства утонченная непосредственность, которую на письме, конечно, не передать. Над «метафизической дрожью», нечаянно возникшей в выступлении Кирилла, мы посмеивались, но это выражение надолго стало для нас мемом. Иногда в эти диалоги включался въедливый Данила Давыдов, к которому у Людмилы всегда было уникально теплое отношение, и покойная поэтесса и известный переводчик Анастасия Харитонова, которая вносила в беседу особого рода интеллектуальность, сочетавшую в себе теплоту и безжалостность.
Кстати, Людмила обожала словцо Дмитрия Кузьмина «коллеги», и оно для нее выражало целый комплекс эмоций и мыслей: от иронии до подлинного братства. В своих литературных привязанностях Людмила была невероятно последовательна. Так что «коллеги» — это святое.
Андрей, тихий и светлый, наблюдал за происходящим отстраненно и, кажется, ему нравилось это кружение словес. Иногда он участвовал, без особой страсти, но его слова можно было считать словами арбитра.
От знакомства с Людмилой у меня осталось ощущение текучей, очень впечатлительной личности, сильной и глубокой. Только сейчас я понимаю, насколько важны для нее были поэты и литературная жизнь. Она любила все это, а таких людей невероятно мало. Я не ценила эту ее любовь, в частности и внимание ко мне как к поэту. Но я всегда чувствовала ее настроение и по-своему полюбила ее.
Как-то она показала мне сборник стихов — Джим Моррисон в переводах Анатолия Кудрявицкого. И сказала что-то прекрасное, негромко, словно стесняясь.
«Оседлавшие бурю» — эта метафора ее завораживала.
24 декабря 1995 года в Лиге литераторов было обсуждение моих тогдашних стихов. Участников было совсем немного, но Людмила и Андрей пришли.
Людмила знала всех, и все знали ее. Мне оставалось только изумляться широте кругов, в которых ее знают. Эта сверхзвуковая активность, в сочетании с мощью, способной свернуть горы, требовала высокогорных проектов, а реальность предлагала только разновидность Гримпенской трясины, что стало ясно уже ближе к концу девяностых. Анкудинов уехал в Майкоп, Корецкий ушел в своеобразный затвор, хотя стихи писать не прекратил (и сейчас стихи прекрасные), обычный состав: Людмила и Андрей, Анкудинов, Корецкий, Давыдов, филолог Майя Шполянская, писательница Евгения Кайдалова, бард Максим Волчкевич и я — изменился, так что конец девяностых я не очень помню. Вышел новый альманах «Окрестности», на который мы все когда-то, кажется, надеялись, и век закончился. Эйфория взаимной симпатии на вечерах сменилась плохо понятым университетским ницшеанством.
Людмила переживала изменения сильно, отчасти была разочарована, но полна планов и удивительно ловко встраивалась в русло нового течения. Где «Вавилон» уже другой, где уже есть клубы, где плюс к стихам еще и еда. Если она и высказывалась о каком-то явлении эмоционально и как бы сгоряча, то это не значит, что в ее высказывании не было смысла. Это я поняла сразу. Я вообще очень доверяла ее впечатлениям, вероятно, потому что чувствовала ее поэтолюбие. Как-то в 2005 летом она приехала ко мне вечером с какого-то мероприятия, пьяненькая, и заснула на моей кровати. Это было трогательно. Тогда я готовила «Светильник», Сергей Соколовский хотел выпустить его в «Автохтоне», и Людмила как бы испытывала на прочность стихи, которые я собрала в эту книгу.
Однажды она позвонила мне почти в полночь и сказала, что нашла черного кота. Попросила приютить его. Они приехали с Андреем и привезли мне совершенное в своей черноте и мужской красоте кошачье создание, которое я назвала Барсом. Барс был уже привит и стерилизован. Нашли его в лютый холод на лестничной клетке с воспалением легких. Вскоре кот поправился, а я получила комнатного рыцаря. Люда приезжала несколько раз проведать Барса. Я бы оставила его у себя, но тогда я сама мыкалась по съемным, так что через полгода моя мать увезла Барса в свой новый деревенский дом.
Котов Людмила любила как поэтов: она их чувствовала и понимала, чтобы не сказать: их речь, скажу: их мяв.
Круг интересов Людмилы расширялся, ее заинтересовала женская тема (впрочем, ей всегда было интересно творчество женщин, но ближе к десятому году этот интерес оформился четко).
Внешне она изменилась. В ней уже проступили черты «всеобщей бабушки». В личном общении стала более открытой, да и я не особенно закрывалась. Но мы особенно не дружили, и я уверена, что есть люди, которые знали ее намного лучше.
Затем случился переезд в Америку. Это вторая половина нулевых. Америка далась ей тяжело. Она тосковала без московского общения. И согласна была выносить многочасовые переезды из города в город, чтобы только поговорить с русскими. В короткие дни ее приездов в Россию мы виделись, она рассказывала о русской американской литературной жизни, не стесняясь в выражениях. Но там она обросла новыми друзьями, что заполнило возникшую было пустоту. Я думаю, что знавшие Люду по Штатам люди напишут о ней.
Возвращались Людмила и Андрей долго, мучительно, но, наконец, вернулись и начали обживаться. Здесь «бабушка», несмотря на довольно значительное время отсутствия и многочисленные трудности, хорошо освоилась, нашла работу и еще сильнее обросла знакомствами. Виделись мы с ее приезда крайне редко и только на вечерах. Исключение — два раза я была на дне ее рождения, один раз кажется в 2015, другой — в 2018. Меня всегда поражала аскетичность ее небольшого жилища на Юге, на Вернадского. А она на мое восклицание мне ответила: я бы еще половину отсюда выбросила. В кафе мы с ней за все эти годы сидели раза два. И снова она говорила только о поэтах, о новых именах, об изменении в литературной жизни. Я возражала, предлагала свои версии, но ее мнение все же было для меня базовым. Она была стенографистом по природе, она расшифровывала все — знаки, жесты, имена, что иногда выглядело даже наивно. И как в первую нашу встречу, меня изумляла ее серьезность. Иногда кажется, что все мы были лишь потому, что Люда смотрела на нас всерьез. Порой она настолько уставала, что засыпала на стуле. В последнюю встречу, в музее Серебряного века, я сказала ей: увидимся на вашем дне рождения. По ее выразительному, хотя и полному, лицу пробежал странный ток. Она ответила: а что, теперь так будем видеться?
В ней точно была вселенская отзывчивость. Иногда мне кажется, она предугадывала ход событий именно потому, что была как дитя, что относилась ко всему как к настоящему (а не обратимому). И интерес ее к темам дегуманизации и трансгуманизма этим и можно объяснить. Это было нечто для нее чужое, несущее лично ей опасность. Но опасное и для всех людей. Она удивительно чувствовала связь частного и общего, в деталях.
Относительно ее статей есть разные мнения, в том числе и резко отрицательные. Но ее статьи все же невероятно точны и харАктерны, они дают полную картину времени и людей, что признают даже критики Людмилиной критики. Так что том с аккуратным и точным (хотя не без своеобразного, ее уникального, пафоса) названием «Тексты в периодике» на сегодняшний день является гораздо более объективным справочным материалом, чем аналогичные и гораздо более шумные издания. «Тексты в периодике» — рассказ о жизни и людях, с датами и метражом. Насколько этот айсберг, плывущий в теплых водах всеобщего дефолта, нужен сейчас, не знаю, но мне приятно, что он есть, и приятно, что я там есть.
Я написала эти записки адресно, для тех, кому, считаю, они точно важны. У меня было желание передать в этом тексте пронзительное обаяние Людмилы, ее драгоценную алмазную парадоксальность. Наверняка не получилось, и ладно. Случается, что самое дорогое не получает выражения во вне.
Фото Марии Поповой. Людмила Вязмитинова в Тарту презентует книгу «Месяцеслов»