«В этом девятичастном диалоге с мёртвым отцом есть всё, в том числе и враньё. Не договорили, недоспорили, недообманывали, недосмеялись. Но ты не волнуйся, пап, я сейчас допишу, доживу. И совру, конечно же: у художественной реальности своя правда. Помнишь тот день, когда мы тебя хоронили? Я почти забыла, как ты выглядишь, на самом деле. Зато мы, читатели, помним. Вот в этом и есть главная честная тайна живого текста».
Дмитрий Воденников
Семен Петрович делал вид, что смотрит в окно. Сноха Света, пришедшая проверить, жив он или нет, вытирала пыль и озадаченно на него поглядывала. Да вот, не помер пока. На самом деле никуда он не смотрел. Что там увидишь? В этой маленькой, когда-то уютной «трешке» он живет уже пятьдесят лет; дали его отцу от завода как ветерану войны и труда, а отец уступил им, сам остался в однокомнатной, где раньше жила его бездетная сестра. Сюда Семен Петрович привез из роддома сына, отсюда похоронил жену, да и его скоро тоже вынесут, вот и все события. Хотя нет, не все. Это был 1980-й, год Олимпийских Игр. Жена с сыном уехали отдыхать на Яровое под Славгородом, он звонил им из Барнаула каждый день, обещал приехать на выходные, но так и не приехал. В Москве гремела, выстреливала и переливалась невиданным фейерверком Олимпиада (звезды тоже тают, тают, хламиду надела, потная вся, и кто только надоумил ее поставить, Пугачеву эту, а Высоцкого жалко, настоящий был мужик, не импортный, наших кровей, знал о чем пел), у Семена Петровича фейерверк был свой; маленькая бенгальская свеча, обреченная на раннюю смерть, тоненькая стальная проволока с нанесенной на нее горючей смесью; и эта смесь вдруг рванула, как бутыль самогона с раздувшейся от чрезмерного брожения резиновой перчаткой. Нина работала дворником: летом мела пыльный асфальт, красила белым бордюры, зимой расчищала дороги от снежных завалов, сбивала с подъездного козырька сосульки, осенью сгребала опавшие желтые листья в маленькие кучки, подгоняла тачку и безжалостно отправляла золото осени на помойку. Весной же собирала в тележку грязный рыхлый подтаявший снег, бугристый лед с черными прожилками и увозила за гаражи. Там, за этими железными коробами, в которых стояли чужие «Запорожцы», «Жигули» и иногда даже «Волги», Семен Петрович, не понимая, что делает, первый раз ее поцеловал. Остро пахло молодой майской зеленью, на Нине был синий рабочий халат и красный платок. А в июле, когда жена с сыном уехали, он любил ее прямо на этой супружеской кровати, где сейчас лежит. Хорошую мебель делали в Советском Союзе. А все Сталин, великую страну создал. Неужели кому-то непонятно?
Света принесла большую кружку с коричневой трещиной около ручки. Пытались заменить на новую, но он не дал. И так слишком много всего меняется, пусть хоть кружка остается. Чая ровно половина, чтобы не расплескать, да и больше он не выпьет. Светка — девка что надо, простоватая, правда, и с норовом, но это даже к лучшему, а иначе неинтересно. Лидия, жена его, хоть и хорошая была женщина, и он ее уважал, но не то, без сладости внутренней. Вот он и искал. А нашел только Нину, да и ту не удержал. Она забеременела, а он семью бросать отказался из принципа: мол, поставила перед фактом, теперь как хочешь. Эх, да чего там. Был бы верующий, покаялся, а так только себе под нос губошлепить и остается. Семен Петрович перевернулся на бок, оперся на локоть, потом на ладонь, медленно сел на кровати, неуверенно спустил на пол ноги, зачем-то нашарил тапочки и потянулся за чаем.
Света пришла домой заплаканная. В деревне отец на костылях с ампутированной ногой, а ведь говорили ему, что нельзя курить при сахарном диабете. Да что там курить, самогон у соседей все время брал, и она не усмотрела, пропустила, пальцы уже почернели. Ну не могла она вырываться часто из города, а он разве скажет. Здесь свекор то ли выправится после инсульта, то ли так останется. Медики вроде говорят, что после ишемических выправляются, но кто его знает, возраст. Хотя до туалета сам начал ползать, в судно пару раз сходил и перестал, пустое стоит.
Из кухни вышел Юра, отнял пакет и сумку, взял лицо в ладони, подул на глаза. На Свету пахнуло мясным: котлеты, наверное, ел.
— Устала? К отцу завтра я пойду.
Света знала, что муж ее любит. Она захватила верхними зубами край губы, повела вниз углами рта, затряслась щеками и заскулила. Юра напрягся, аккуратно сполз руками по Светиным плечам, тихо обнял, начал поглаживать по голове, спине:
— Ну, ну, что ты? Девочка моя, хорошая моя, заичка, ну перестань. Ты устала, устала, да?
Свете вспомнилось, как муж утешал ее во время беременности, а она все время ревела без причины (сейчас-то причина была), как оглаживал горбиком выпирающий живот, выцеловывал венозную сеточку. Она шумно втянула воздух через рот и на выдохе, как будто выталкивая из себя слова, сказала:
— Па-па, он же там один. Как ему теперь в деревне на костылях?
— Сюда перевезем.
— А жить где? С нами?
Юра задумался.
— Ну к отцу поселим, комнаты-то три.
Света перестала плакать и, глядя из-за твердого мужниного плеча на пыльную тумбочку — надо будет вытереть — спросила:
— А они смогут?
Владлен Викторович повис на костылях — ох, и неприятно они в подмышки тычутся, но ничего, сдюжим — уперся ногой в пол и попытался одной рукой открыть дверь. Протиснулся плечом в щель и начал, кое-как подпрыгивая, выходить во двор. Главное, культю не придавить, ноет еще. Вообще, лучше б левую отняли, правая толчковая. Пальцы, смотри-ка, почернели. Ну почернели, и что? Сразу резать? И Светка тоже, дала увезти, не спросила его даже. Владлен Викторович оперся спиной о стену дома, вытащил костыли из подмышек, ухватился изнутри за нижние перекладины и начал медленно опускаться на край скамьи. Ничего, приноровлюсь. Дрова с углем заготовлены, и ладно. Ох, и дорогие же дрова стали, пятнадцать тысяч за тонну. Это откуда ж такие цены? А без них никак, он ведь до сих пор на паровом отоплении, как потопишь, так и погреешься. Он в прошлом году длинные необрубленные брал, так и то на восемь вышли. Они потом два дня с Юрой их рубили да в сарайку стаскивали. А сейчас-то с одной ногой какой из него таскатель. Приедут они, нет, в эти выходные? Хоть бы приехали, а то и не наготовишься с культяпкой этой теперь, и в баню воды не натаскаешь. Света сказала, что обустраивать ему тут будут, центральное отопление чтобы, кабинка душевая дома. Придумала тоже. Там вон бочка стоит, Светка маленькая в ней курялась, вот лучше уж бочку ему занести, да. Хотя как теперь колченогому в эту бочку? Огород непричесанный, заброшенный. Листья так и не убрали до конца, малину не обрезали, чеснок озимый не посадили. Деревца не побелены, побелка прошлого года, примерзнуть могут. Картошку, правда, приехали выкопали, и то хорошо. Да что ему эта вода в доме? Из крана кухонного бежит, и на том спасибо. Он здесь еще помнит время, как до колодца ходили. Вот это да. Идешь с ведрышками, вода плещется, весело, хорошо, сила в тебе играет. Да и не так это тяжело, работа женская так-то. У колодца у этого он один раз жиночку свою и застал. Стоит, вся раскраснелась, а этот рядом егозит, ромашку ей в ручку прямо сует и в щечку шутливо чмокает, соловьем что-то выводит, а она и уши развесила, квашня полоротая. Да, был у них первый красавец на деревне, из ссыльных. Хотя он, Владлен, и сам ссыльным побыл в свое время, но чужих жен на глазах у всей деревни не целовал. А ведь мог и не пройти тогда мимо, шушукались бы потом за спиной. Ну, он ждать не стал, хвать ведро полное – она уж их налила и на землю поставила – и окатил обоих. Она скукожилась, в пол глазами уперлась, стоит мокрая вся, на носу капля, с волос течет, платье к телу прилипло, а тот как давай хохотать, заливаться, зубы белые, как и не курил никогда. Отхохотался, повернулся да и пошел. Вот так бы и в жизни тоже повернулся, и ищи его. Он-то, Владлен, другой, он верный, жинку б свою ни на кого не променял. Он ей тогда даже садануть как следует не смог, а не помешало бы. Пришли домой, она ведро полное поставила возле печки — второе налить за всем за этим забыли, так пустым и принесли — и застыла, голову низко опустила, подбородком почти в грудь уперлась. И он не знает, как и что. Плюнуть в ее, дурину, сторону? За косу и пол ею подтереть? Ведь дружно вроде жили, хоть и бездетные, Светка позже появилась, когда и ждать перестали. И так ему тоскливо, так муторно стало. Это что же, он в лагерях сталинских дитём малым оказался и выжил, чтобы его баба по всей деревне славила? И делать ведь нечего. Если не люб больше, то хоть убей ты ее. Налил он себе водки, сел, выпил и вдруг, сам от себя не ожидая и стыдясь так, что хоть в зеркало харкай, заплакал. Да, было дело. Но потом наладилось, заросло; ворот снесли, шахту прикопали, заместо колодца этого треклятого сделали колонку, а потом и Светка народилась, жизнь совсем другая пошла. Приедут, может?
— Папа, даже не мечтай, я тебя на зиму здесь не оставлю. Вот летом все вместе и вернемся, Вадима тебе сюда привезем на каникулы, чтобы ты тут не один.
Владлен Викторович впился пальцами в костыль как в спасательный круг и сбивчивой скороговоркой начал оправдываться:
— А мне здесь все хорошо, все нравится, ничего такого, если один, я давно уж один живу. Что из того, что один? Ты, Света, зачем им дала ногу мне отрезать? Ты бы лучше подумала, как я теперь на очко это деревянное хожу, вот это да. А то я одноногий куда? Но все равно здесь лучше, здесь уж я привык. А в город нет, не поеду. Вы там, как муравьишки, друг на друге топчитесь. Здесь уж закопайте, все равно мне недолго осталось. Зачем возить-то туда-обратно?
Света отмахнулась:
— Опять за свое, даже обсуждать не хочу. Где старый чемодан клетчатый?
Владлен Викторович примял топорщащуюся на колене, залоснившуюся от долгой носки темно-синюю брючную ткань и выложил на стол последний козырь:
— Без Барсика не поеду.
От Топчихи до основной трассы на Барнаул доехали быстро. Повернули и немного погодя встали в пробке, Юрин навигатор показывал ДТП. Закрытый в старой темно-коричневой корзине с откидной крышкой Барсик — крышку крест-накрест перевязали найденной в сарае бечевкой — орал и рывками пытался приподнять переплетенные между собой прутья могучей рыжей головой, просовывая в образовавшуюся щель нос. Света то смотрела на забитую машинами дорогу, то, громко цокая языком, оглядывалась на заднее сиденье и буравила корзину нехорошим взглядом.
— Интересно, он всю дорогу так будет?
Юра едва заметно улыбался, Владлен Викторович смотрел в окно и головы не поворачивал. Конечно, всю дорогу. Взяли свободного кота, в тесноту такую засунули, будешь тут горланить. Владлен Викторович повел рукой и как бы между прочим вытер щеку. Вон Чистюнька, за ней Зимино, а там уж и Чистюньлаг. Сейчас нет его, конечно, даже развалины порастащили, давно в тех краях не был, а так заезжали, и ходил он туда, когда еще на двух ногах стоял. А ведь все детство там и провел. Он сам родом-то не отсюда, а вырасти довелось тут, пуще здешней свеклы пер, здесь и в землю сойти бы, да пока никак. Батька его Виктор Скуратович, сосланный за ведро картошки (он ее бульбой называл и все говорил, что за белорусскую снова сесть готов), с корнем выдерган был из Больших Чучевичей и вместе с семьей послан Сталиным треклятым алтайскую землю буряком засаживать. Да так тут и засел, а потом и глубже свеклы ушел, светлая ему память. Им-то, детям, ничего, для них больше приключение, пока голод по дороге рот свой не раззявил, и в одиннадцатом бараке Осип Мандельштам всего за полпайки и кусковой сахар не начал предлагать прочесть «Мы живем, под собою не чуя страны». Но и тогда обошлось, все трое выжили (это уж потом во время санобработки Мандельштам упал на пол и спустя сутки умер в лагерной больнице, один брат Владлена Викторовича по пьяни сгорел, а другого на заводе зашибло), а вот матери с отцом досталось от Йоськи-сапожника – всего лишил, на новом-то месте жизнь лагерно-поселенческая, пока обжились, освоились, сколько здоровья ушло. В кремлевском зале музыка играет, благоухают ландыш и жасмин, а за столом свободу пропивает пахан Советов Йоська Гуталин! Йоська — голова песья, пасть волчья, брюхо вохровское. Увидал бы мертвого его сейчас, застрелил.
Владлен Викторович отвернулся от своего окна, посмотрел между передних кресел на забитую машинами, кое-где уже тронутую белым трассу, похлопал по корзине, в которой томился охрипший от неизвестности кот, шепнул: «Ты не быкуй, не быкуй, куда едем, туда приедем».
Семен Петрович услышал, как в замке поворачивается ключ, и затаился. Вчера приходил Юра — очень на мать похож, стал вежливый, ехидный, чужой — сказал, что делать нечего, придется уплотнять. И слово ведь какое подобрал! Он ему что, кулак-антисоветчина? Семен Петрович повозмущался, конечно, замахнулся даже, рукой по воздуху посвистел, да только зря ноздри раздувал. А правильно, зачем инвалида спрашивать? Поставил перед фактом, и будет с него, все равно ведь полулежачий, обойдется одной комнатой.
В прихожей зажгли свет, послышалась возня, приглушенный разговор, похожий на писк резинового колеса по линолеуму звук, два раза что-то как будто бы упало, потом открытая дверь немного покачнулась, и в комнату, мягко и уверенно переступая грязно-рыжими лапами, вошел большой кот с прищуренными, как у китайца, глазами. Семен Петрович вжался в подушку. Он чувствовал, как тяжело смотрит на него Юра, не может ему мать забыть, но не настолько уж он злодей, чтобы не заслужить обычного сыновнего уважения. Семен Петрович забарахтался рукой по одеялу и уже почти дотянулся пальцами до пола, чтобы нашарить тапок и кинуть им в кота. Кот расценил движение Семена Петровича по-своему, подошел и поймал полубеспомощную свисающую с кровати руку, как поймал бы мышь или толстого шумного шмеля. Семен Петрович дернулся, а потом хрипло и надрывно завыл.
— Мы помоем его, грибок ушной выведем, и сюда к вам он не будет ходить.
Заалевшая щеками Света промокала глубокие царапины на запястье свекра смоченной в перекиси водорода ватой, гладила вскидывающегося Семена Петровича по плечам и рукам. Юра снимал Барсика со шкафа, доковылявший до комнаты Владлен Викторович слушал около двери, вцепившись в костыли, но показываться не стал.
Семен Петрович и Владлен Викторович встретились в коридоре два дня спустя. Владлен Викторович закивал:
— Давно не видались-то, вон как теперь. Светка б ногу не дала б отнять, я б еще повоевал.
Семен Петрович, держась за стену, вяло мотнул свободной рукой с подзажившими уже бороздками от кошачьих когтей и зубов, невнятно проговорил:
— Да ты б разве воевал? Вот кот твой, он бы воевал.
Владлен Викторович моргнул и качнулся на костылях:
— А пошто так-то? Уж и повоевал бы. Это у лодыря Егорки всегда отговорки, а мое слово быстрое.
— Быстрое, да неточное. Ладно, дай пройти, иначе пролью.
— Да и не держу вроде, поздороваться вот хотел. Шорохайся себе дальше.
Владлен Викторович решительно развернулся на костылях, приставил ногу и прошаркал в отведенную ему маленькую, бывшую когда-то Юриной комнату.
Владлен Викторович и Семен Петрович с самой первой встречи поняли, что не познакомься они в далеком сентябре девяносто первого незадолго до свадьбы дочери и сына, сон их был бы по-прежнему крепким, а жизнь благополучной. Да что там благополучной – безоблачной, хотя в стране такое, но враг народа после реабилитации добрее и честнее не станет, и никто бы просто так отродье это вороватое сажать не подумал, а Юра в мать весь, человечность у него на первом месте. Пусть невестка и не виновата, девка хорошая, но гены ведь не чертополох, выдернул да выбросил, с ними жить. В стране вой да гул, а им свадьбу играть приспичило. И ведь в городе подавай, а как бы в деревне распировались под яблоньками. И не свернешь, коли батькой назвался, пришлось кататься, со сватом заодно пободались. Ох, и приплыло же к нашему берегу, Юрка вроде на мамку больше похож, Светочке бы не мучиться только, а сват уж такой упертый, кулачком машет да за Сталина попердывает. Ну много ты дитем говна слопал, так ты скрывай, нельзя же все напоказ.
Владлен Викторович, повиснув руками на перекладинах костылей, рассматривал в окно полуприкрытый снегом заспанный двор и серо-коричневую пятиэтажку напротив. Эх, ешкин-матрешкин, хоть бы зверь прошмыгнул или дымок из трубы, все веселее. Понаставили коробов с окнами, а глазу не притулиться нигде, мыкается, как теленок заблудший. И упырь этот щетинится, Кремль его, вишь ли, заняли, в Мавзолее потеснили. А все одно, оба не залежатся.
В середине декабря крепко, с многодневной высокой температурой и злым запойным кашлем заболела Света. Два дня подряд Семена Петровича и Владлена Викторовича навещал Юра: брил, помогал мыться, приносил продукты – баночки кислых йогуртов без добавок, бананы, творог, сыр и колбасу на бутерброды, охлажденную курицу для бульона. Менял наполнитель в кошачьем лотке; кот быстро привык к новой жизни и правил почти не нарушал. Когда с теми же симптомами, что и у Светы, слег Юра, к дедам было решено отправить Вадима с килограммовым пакетом замороженных пельменей. Проинструктированный Светой, Вадим ухнул в кипящую подсоленную воду тяжелую пельменную гальку и, погоняв их шумовкой, добавил в кастрюлю невесомый лавровый лист. Минут через пятнадцать Вадим попробовал помешать пельмени второй раз, но они уже размякли и не хотели отрываться от крепко державшего их раскаленного дна, а мясные шарики выскочили из потревоженных шумовкой белых коконов и самостоятельно барахтались в волнах закипающей воды. Подождав еще десять минут, Вадим поставил перед Владленом Викторовичем небольшую порцию целых пельменей с бульоном (много, как сказала мама, ему нельзя), выловил из кастрюли остатки уцелевших для Семена Петровича, а раздетые мясные катышки положил себе – у покупных тесто все равно невкусное. Вечером того же дня Вадим затемпературил. Стало понятно, что дней пять Семену Петровичу и Владлену Викторовичу предстояло воевать без посторонней помощи.
Войны, однако, не случилось. То ли старость уже успела вырвать все ядовитые зубы и остудить их пожившие головы, то ли инстинкт бывалого бойца не подвел и толкнул объединиться против колющей неизвестности (власть Советов? все было, и Сталин, вождь и защитник, и лагеря, и за стенкой вон антисоветский элемент костылями стучит, только какой из него, трупердяя старого, теперь враг? утром бы с кровати встать; а Светочке потрафило, хороший Юрка парень-то, на батьку своего разве внешностью только и похож, и на том спасибо, помирать спокойнее будет), то ли Барсик выгнал из квартиры негативную энергию Ша (говорят, кошки умеют).
Семен Петрович шел по коридору, как обычно держась за стену. Вдруг стена качнулась и оттолкнула его от себя. Он попробовал ухватиться за старые обои в цветочек, но его повело в сторону и вниз, так что он кулем осел на пол, стукнулся головой о тумбочку с вихляющейся ручкой, заскользил еще ниже и удивленно уперся взглядом в кота. Владлен Викторович услышал грохот и напрягся, а потом потянулся за костылями. Неужто там упырь опять с Барсиком воюет?
Семен Петрович, скрючившись в позе уставшего от жизни младенца, лежал посреди коридора, упираясь ногами в стену и бездумно пялясь перед собой. Владлен Викторович встал рядом. Хотел, было, поддеть, но передумал.
— Ты, это, напружинься, может, я тебя подхвачу тут, вытяну?
Семен Петрович поднял от пола голову, уткнувшись ею в тумбочку, попробовал привстать на локте, завозил ногами по стене, но тело, когда-то сильное и устойчивое, затрещало под тяжестью жизни, как натруженная деревянная балка. Семен Петрович задрожал от напряжения, услышал звук выходящих из кишечника газов, вяло выматерился и со стуком съехал вниз.
Владлен Викторович подошел ближе, вспугнул наблюдавшего за происходящим Барсика, развернулся, привалился спиной к стене, немного выставил вперед костыль со стороны здоровой ноги:
— Семен, ты попробуй еще раз того, за палку мою уцепиться и вверх по ней, и ногами побрыкайся.
Семен Петрович посмотрел вверх, с силой выдохнул, поелозил по полу локтем, оттолкнул от себя ногами стену, уперся затылком в ручку тумбочки и пополз рукой к резиновому наконечнику. Продержавшись так немного, покачал головой, выпустил костыль, повалился на бок, отдуваясь, переместился на живот, поерзал ногами и приподнялся на локтях. Владлен Викторович попробовал протянуть костыль немного дальше, но под углом без опоры он был все равно что свисающий с потолка шест в спортзале.
— Подожди, я сейчас туда к тебе, ты так пока.
Владлен Викторович осторожно переступил через ноги Семена Петровича, перешел влево и вперед, развернулся и уперся задом в край тумбочки.
— Давай, Петрович, сдаваться-то ведь совсем не дело, нам с тобой как раз это, по костылю на рыло. Проморгали мы свою молодость, а старость не проморгаешь, она сама кому хочешь глаза проест.
Боясь заразить стариков, Юра и Света заказывали им еду и лекарства домой, вызывали клининговую службу и один раз просили зайти соседку проверить микроклимат. Соседка отрапортовала, что открыли быстро, ничего плохого не заметила, один лежит в одном углу, другой сидит в другом, жизнь идет, котик вот у вас ласковый, игривый, если чего надо, обращайтесь.
Тридцатого декабря, окончательно выздоровевшие и отдохнувшие за время болезни, Света и Юра с большим пакетом продуктов из «Ленты» и двумя чахлыми живыми елочками пришли поздравить дедов. Пока Юра искал крестовины (их у них почему-то всегда было больше, чем надо), ввертывал в них худенькие стволы, снимал с антресолей пыльные картонные ящики с игрушками, Света, помыв накопившуюся посуду и убрав за котом, поставила в духовку курицу с яблоками и начала вытаскивать хребет из селедки. Рядом сидел довольный Владлен Викторович.
— Свет, это каждому по елке? Вот придумали тоже, одной бы мы обошлись. Пусть бы себе росла.
— Папа, да их специально для этого выращивают. Видишь, они же не разлапистые лесные, их долго и не держат в земле, воткнут маленькую совсем, а года через три срубают.
— А, ну ладно, пусть.
— Как вы тут без нас?
— Да нам, Свет, что будет? Там полежим, здесь посидим. Соседка приходила, так Барсик уж к ней со всех сторон, мурчал, хвост подымал. У нее там, видно, кошечка. Не знаешь, Свет, есть кошка у нее?
Света отрицательно помотала головой, отметила про себя, что Владлен Викторович говорит сразу за двоих, и улыбнулась.
Юра прилаживал тяжелую фабричную макушку на елку, елка грустно опускала голову, и висящая макушка становилась больше похожа на пузатую розовую сосульку.
— Юра, ты лучше легкую возьми, бумажную, которую вы с матерью делали.
Семен Петрович, наблюдавший с кровати за сыном, погладил тяжелую рыжую голову прикорнувшего рядом с ним кота. Когда Юрка был маленький, елку они всегда наряжали с ним на пару, и с макушкой Семен Петрович каждый раз мучился, увесистая она у них, на взрослую ель, а они почему-то всегда покупали недорослей. Вот Лидия и решила полегче сделать, чтобы не оттягивала.
Юра поперебирал игрушки в коробке и бережно вытащил красно-синий фонарик из бархатного картона с приклеенными к нему пайетками. В Барнауле такого картона не было, отец вез из Москвы.
Юра приладил фонарик и повернулся к Семену Петровичу:
— Ну вы тут как без нас?
Семен Петрович хотел махнуть рукой, но вспомнил про Барсика и, застревая на некоторых согласных, сказал:
— А что тут у нас может случиться? Вон с котом дружбу наладили, Владлен дверь всем открывает.
— Он же спрашивает, наверное.
— Как же, спрашивает он. Соседка приходила, он даже в глазок не посмотрел. Женщина, говорит, чего бояться? Потом вопросы всё про нее задавал, замужем или нет. А я откуда знаю?
Юра хмыкнул и достал небольшой, наполовину красный, наполовину стеклянный шар с разноцветной, как бы порхающей внутри бабочкой. Таких у них было три, еще синий и зеленый, мамины любимые.
— Ну а ты что, соседкой совсем не интересуешься?
Семен Петрович посмотрел на елку, которая из лесного деревца начала превращаться в городскую мохнатую куклу, и сказал:
— Сынок, я свое отбегал.
Юра, не глядя на отца, вытащил из коробки оранжевого, похожего на Винни-Пуха медведя и пристроил его на ветку.
— Да, кстати, помнишь Пашку, который со мной в группе учился? Он же в Израиле уже третий год, родителей перевез. Говорит, там врачи новое лекарство от рака тестируют, стопроцентное излечение.
— Пусть работают, нам не жалко.
Семен Петрович посмотрел в окно на крупные падающие лохматые комочки, которые плотно залепили нижнюю часть стекла, прикрыл глаза и полуулыбнулся. А Юра все-таки на мать похож. И хорошо.
Книгу можно заказать по ссылке ниже: